|
*
Уже его рука по локоть в теореме
и тонет до плеча, но страха нет, пока
достаточно в часах античного песка,
равно как и рабов в классической галере.
Еще полным-полно в запасниках вина.
Полным-полно богов в забытой атмосфере,
и смысл той прямой, где каждому – по вере,
воспринимается как кривизна...
*
E già il suo braccio è immerso nel teorema col gomito
e affonda fino alla spalla, ma non ha paura, finché
gli orologi sono pieni di sabbia antica,
proprio come la galera classica di schiavi.
Sono piene zeppe di vino le cantine.
È piena zeppa di dèi l’atmosfera dimenticata,
e il senso della retta “a ciascuno secondo la propria fede”
viene inteso come una curvatura…
*
Когда, совпав с отверстиями гроз,
заклинят междометия воды,
и белые тяжелые сады
вращаются, как жидкий паровоз,
замкните схему пачкой папирос,
где "Беломор" похож на амперметр...
О, как равновелик и перламутров
на небесах начавшийся митоз!
Я говорю, что я затем и рос
и нажимал на смутные педали,
чтоб, наконец, свинтил свои детали
сей влажный сад
в одну из нужных поз.
*
Quando si bloccano le acque dell’interiezione,
sovrapponendosi alle fessure dei nembi,
e i bianchi giardini grevi
ruotano come piroscafi fluidi,
coprite lo schema sul pacchetto di sigarette
dove il “Belomor” sembra un amperometro…
Ah, è altrettanto grande la mitosi
delle madreperle appena iniziata in cielo!
Devo dire che sono cresciuto
e ho premuto i torbidi pedali
solo perché avvitasse i suoi pezzi
quest’umido giardino
in una delle pose necessarie.
*
Двоятся и пляшут, и скачут со стен
зеленые цифры, пульсируют стены.
С размаху и сразу мутируют гены,
бессмысленно хлопая, как автоген.
И только потом раздвоится рефрен.
Большую колоду тасуют со сцены.
Крестовая дама выходит из пены,
и пена полощется возле колен.
Спи, хан половецкий, в своем ковыле.
Все пьяны и сыты, набиты карманы.
Зарубки на дереве светят в тумане,
как черточки на вертикальной шкале.
*
Raddoppiano e danzano, e balzano dai muri
le cifre verdi, pulsano i muri.
Di slancio, subito mutano i geni,
sbattendo folli come nella saldatura autogena.
E soltanto dopo raddoppia il ritornello.
Dalla scena mescolano un gran mazzo di carte.
Una donna di fiori esce dalla schiuma,
e la schiuma schizza oltre le ginocchia.
Dormi fra l’erba della steppa come un khan cumano.
Son tutti sazi e ubriachi, ricchi sfondati.
Le intaccature sull’albero brillano nella nebbia
come trattini su una scala verticale.
*
Я пил с Мандельштамом на Курской дуге.
Снаряды взрывались и мины.
Он кружку железную жал в кулаке
и плакал цветами Марины.
И к нам Пастернак по окопу скользя,
сказал, подползая на брюхе:
"О, кто тебя,поле, усеял тебя
седыми майорами в брюках?"
Блиндаж освещался трофейной свечой,
и мы обнялися спросонок.
Пространство качалось и пахло мочой –
не знавшее люльки ребенок.
*
Ho bevuto con Mandel’štam nell’arco di Kursk.
Esplodevano i proiettili e le mine.
Lui stringeva nel pugno una tazza di ferro
e piangeva per i fiori di Marina.
E disse, strisciandoсi accanto
nella trincea, Pasternak:
“O campo, chi ti ha disseminato
di canuti maggiori in calzoni?”
Il blindaggio venne rischiarato da una candela,
e ci abbracciammo assonnati.
Lo spazio dondolava e sapeva di urina,
come un bambino che non aveva mai visto la culla.
*
Сгорая, спирт похож на пионерку,
которая волнуется, когда
перед костром, сгорая от стыда,
завязывает галстук на примерку.
Сгорая, спирт напоминает речь
глухонемых, когда перед постелью
их разговор становится пастелью
и кончится, когда придется лечь.
Сгорая, спирт напоминает воду.
Сгорая, речь напоминает спирт.
Как вбитый гвоздь, ее создатель спит,
заподлицо вколоченный в свободу.
*
Bruciando, l’alcol ricorda una pioniera
che si agita quando, di fronte al falò,
annoda la cravatta per provarla,
bruciando dalla vergogna.
Bruciando, l’alcol ricorda il discorso
dei sordomuti, quando davanti al letto
la loro conversazione diventa getto
e finisce quando è ora di coricarsi.
Bruciando, l’alcol ricorda l’acqua.
Bruciando, il discorso ricorda l’alcol.
Come un chiodo piantato, il suo creatore dorme,
conficcato a scomparsa nella libertà.
*
Невозмутимы размеры души.
Непроходимы ее каракумы.
Слева сличают какие-то шкалы,
справа орут – заблудились в глуши.
А наверху, в напряженной тиши,
греки ученые с негой во взоре,
сидя на скалах, в Эгейское море
точат тяжелые карандаши.
Невозмутимы размеры души.
Благословенны ее коридоры.
Пока доберешься от горя до горя –
в нужном отделе нет ни души.
Существовать – на какие шиши?
Деньги проезжены в таксомоторе.
Только и молишь в случайной квартире:
все забери, только свет не туши.
*
Sono imperturbabili le dimensioni dell’anima.
Sono impenetrabili i suoi karakum.
A sinistra s’incontrano delle scale,
a destra c’è chi grida: s’è perso da qualche parte.
E sopra, nel silenzio teso,
studiosi greci dallo sguardo voluttuoso,
seduti sulle scale, temperano
le loro pesanti matite nel Mar Egeo.
Sono imperturbabili le dimensioni dell’anima.
Sono benedetti i suoi corridoi.
Finché vai da un dolore all’altro,
nel reparto che ti serve non c’è anima viva.
E con che cavolo si campa?
I soldi se ne sono andati nel tassimetro.
Ti limiti a pregare in un appartamento fortuito:
prendi tutto, ma non spegnere la luce!
*
И Шуберт на воде, и Пушкин в черном теле,
И Лермонтова глаз, привыкший к темноте.
Я научился вам, блаженные качели,
слоняясь без ножа по призрачной черте.
Как будто я повис в общественной уборной
на длинном векторе, плеснувшем сгоряча.
Уже моя рука по локоть в жиже черной
и тонет до плеча...
*
Schubert nell’acqua, Puškin in un corpo nero,
l’occhio di Lermontov abituato al buio.
Ti ho imparato, altalena divina,
gironzolando senza coltello su un tratto illusorio.
Come se fossi rimasto appeso nel gabinetto pubblico
su un lungo vettore che schizzava a caldo.
E già il mio braccio è immerso nel nero liquame col gomito
e affonda fino alla spalla…
*
Горизонтальная страна.
Определительные мимо.
Здесь вечно несоизмеримы
диагональ
и сторона.
У дома сад.
Квадрат окна.
Снег валит по диагоналям.
А завтра будет в кучу свален
там, где другая сторона.
Ведь существует сатана
из углублений готовален.
Сегодня гений – гениален.
Но он не помнит ни хрена.
Все верно, друг мой.
Пей – до дна.
У дома сад. Шумит – как хочет.
И кто поймет, чего со сна
он там бормочет...
*
Paese orizzontale.
Determinativi accanto.
Son eternamente incommensurabili
diagonale
e lato.
Una casa con giardino.
Il quadrato della finestra.
La neve cade lungo le diagonali.
Domani si sarà ammucchiata
lì, all’altro lato.
Dopotutto, esiste un satana
negli incavi dell’astuccio da disegno.
Oggi il genio è geniale.
Ma non si ricorda una cippa.
Tutto giusto, amico mio.
Bevi fino in fondo.
Una casa con giardino. Ronza come gli pare.
E va’ tu a capire cosa
mormora nel sonno…
|
Aleksandr Erëmenko (1950)