|
ЛИМАН
По колено в грязи мы веками бредём без оглядки,
и сосёт эта хлябь, и живут её мёртвые хватки.
Здесь черты не провесть, и потешны мешочные гонки.
Словно трубы Господни, размножены жижей воронки.
Как и прежде, мой ангел, интимен твой сумрачный шелест,
как и прежде, я буду носить тебе шкуры и вереск,
только всё это – блажь, и накручено долгим лиманом,
по утрам – золотым, по ночам – как свирель, деревянным.
Пышут бархатным током стрекозы и хрупкие прутья,
на земле и на небе – не путь, а одно перепутье,
в этой дохлой воде, что колышется, словно носилки,
не найти ни креста, ни моста, ни звезды, ни развилки.
Только камень, похожий на тучку, и оба похожи
на любую из точек вселенной, известной до дрожи,
только вывих тяжёлый, как спущенный мяч, панорамы,
только яма в земле или просто – отсутствие ямы.
LAGUNA
Col fango fino al ginocchio noi da secoli vaghiamo distratti,
e ci risucchia quest’abisso, e vive la sua presa mortale.
Qui non si tiran linee, e son buffe le corse coi sacchi.
Come trombe del Signore, straripano di liquame gli imbuti.
Come prima, angelo mio, è intimo il tuo cupo fruscio,
come prima ti porterò pelli e brughi,
ma tutto ciò è strambo, ed è avvolto da una lunga laguna,
di mattina dorata, di notte come uno zufolo, lignea.
Sprizzano un flusso vellutato le libellule e le fragili verghe,
sulla terra e in cielo non c’è una via ma soltanto un bivio,
in quest’acqua morta che ondeggia come una barella,
non troverai croci né ponti, né stelle né biforcazioni.
Soltanto un sasso somigliante a una nuvola, ed entrambi somiglianti
a un punto qualsiasi dell’universo, tremendamente noto.
Soltanto una greve slogatura come una palla lanciata, panorami,
soltanto un buco nella terra, o semplicemente l’assenza di buchi.
СТАТУИ
Истуканы в саду на приколе,
как мужчина плюс вермут – пьяны,
и в рассыпанном комьями горле
арматуру щекочут вьюны.
Лишь неонка вспорхнёт на фасаде,
обращаясь к витрине мясной,
две развалины белые сзади
закрепятся зрачками за мной.
STATUE
Idoli ormeggiati in giardino,
come un uomo più il vermut – ubriachi,
e nella gola disseminata di grumi
solletican l’armatura i misgurni.
Solo il pesce neon si librerà sulla facciata,
volgendosi alla vetrina della carne,
due ruderi bianchi dietro
saran fissati dalle pupille alle mie spalle.
ПОЭТ И МУЗА
Между поэтом и Музой есть солнечный тяж,
капельницею пространства шумящий едва, –
чем убыстрённей поэт погружается в раж,
женская в нём безусловней свистит голова.
Сразу огромный ботинок сползает с ноги –
так непривычен размер этих нервных лодыг,
женщина в мальвах дарёные ест пироги,
по небу ходит колёсный и лысый мужик.
IL POETA E LA MUSA
Fra il poeta e la Musa c’è un fascio di sole,
flebo di spazio che produce un rumor lieve –
tanto più lesto il poeta si tuffa nella foga
quanto più in lui fischia una testa femminile.
Subito una scarpa enorme gli scivola dai piedi –
così insolita è la misura di quelle caviglie nervose,
una donna tra le malve mangia i pirogi avuti in dono,
per il cielo va il contadino calvo su ruote.
ЛЬВЫ
М.б., ты и рисуешь что-то
серьёзное, но не сейчас, увы.
Решётка
и за нею – львы.
Львы. Их жизнь – дипломата,
их лапы – левы, у них две головы.
Со скоростью шахматного автомата
всеми клетками клетки овладевают львы.
Глядят – в упор, но никогда – с укором,
и растягиваются, словно капрон.
Они привязаны к корму, но и к колокольням
дальним, колеблющимся за Днепром.
Львы делают: ам! – озирая закаты.
Для них нету капусты или травы.
Вспененные ванны, где уснули Мараты, –
о, львы!
Мы в городе спрячемся, словно в капусте.
В выпуклом зеркале он рос без углов,
и по Андреевскому спуску
мы улизнём от львов.
Львы нарисованные сельв и чащоб!
Их гривы можно грифелем заштриховать.
Я же хочу с тобой пить, пить, а ещё
я хочу с тобой спать, спать, спать.
LEONI
М.b., tu disegni pure cose
serie, ma ahimè non ora.
Un cancello
e, dietro, dei leoni.
Leoni. La loro vita è quella di un diplomatico,
le loro zampe son mancine, han due teste.
Colla velocità di un Turco Meccanico
di tutti i quadrati della gabbia s’impossessano i leoni.
Guardano fisso in faccia, ma mai con biasimo,
e si allungano come il nylon.
Son legati al mangime, ma anche a remoti
campanili che oscillano oltre il Dnepr.
I leoni fanno: ahm! osservando il tramonto.
Per loro non ci son cavoli né erba.
Bagni schiumosi dove s’addormentavano i Marat –
o, leoni!
Ci nasconderemo in città come dentro un cavolo.
Nello specchio convesso lui è cresciuto senza angoli,
e sull’Andreevskij spusk
noi ce la svigneremo dai leoni.
Leoni disegnati di selve e boscaglie!
Le loro criniere si posson tratteggiare colla mina di piombo.
Voglio con te bere, bere, e ancora
voglio con te dormire, dormire, dormire.
КОРОВА
Расшитая, рельефная, в шагу расклешенная корова,
разъятая на 12 частей,
Тебя купает формалин,
от вымени к зобу не пятится масляный шар.
Словно апостолы, части твои, корова,
разбрелись, продолжая свой рост,
лёгким правым и левым Киев основан,
выдохнув Лавру и сварной мост.
Твоим взглядом последним Рим заколдован,
Афины, Париж,
каждый Твой позвонок, корова, –
прозрачной пагоды этаж.
VACCA
Vacca ricamata, in rilievo, svasata sul cavallo,
divisa in 12 parti,
la formalina ti fa il bagno,
dalla mammella al gozzo non retrocede la palla di grasso.
Come apostoli, le tue parti, vacca,
si son sparse continuando a crescere,
il polmone destro e sinistro han fondato Kiev,
esalando Lavra e il ponte Paton.
Il tuo ultimo sguardo ha stregato Roma,
Atene, Parigi,
ogni tua vertebra, vacca,
è il piano di una pagoda trasparente.
LUCY IN THE SKY WITH DIAMONDS
Ещё до взрыва вес, как водоём,
был заражен беспамятством, и тело
рубахами менялось с муравьем,
сбиваясь с муравьиного предела.
Ещё до взрыва свечи сожжены,
и в полплеча развёрнуто пространство,
там не было спины, как у Луны,
лишь на губах – собачье постоянство.
Ещё: до взрыва не было примет
иных, чем суховей, иных, чем тихо.
Он так прощён, что пропускает свет,
и в кулаке горячая гречиха.
Зернился зной над рельсом и сверкал,
клубились сосны в быстром оперенье.
Я загляделся в тридевять зеркал.
Несовпаденье лиц и совпаденье.
Была за поцелуем простота.
За раздвоеньем – мельтешенье ножниц.
Дай бог, чтобы осталась пустота.
Я вижу в том последнюю возможность.
Хоть ты, апостол Пётр, отвори
свою заледенелую калитку.
Куда запропастились звонари?
Кто даром небо дёргает за нитку?
LUCY IN THE SKY WITH DIAMONDS
Ancor prima dell’esplosione il peso, come un serbatoio idrico,
fu còlto dallo svenimento, e il corpo
si scambiò le camicie con la formica,
smarrendo il limite delle formiche.
Ancor prima dell’esplosione le candele bruciate,
e a metà spalla lo spazio dispiegato,
non c’era schiena come quella lunare,
soltanto sulle labbra – una fedeltà canina.
E ancora: prima dell’esplosione non c’erano altri
segni se non il vento secco, se non il silenzio.
Lui è stato perdonato, sicché fa passare la luce,
e nel pugno scotta il grano saraceno.
Si sminuzzava il solleone sul binario e luccicava,
turbinavan i pini nel veloce piumaggio.
Io mi sbirciai in ventisette specchi.
Coincidenza di persone e divergenza.
C’era dietro il bacio la semplicità.
Dietro lo sdoppiamento – lo sfarfallio delle forbici.
Che Dio conservi il vuoto.
In ciò io vedo l’ultima possibilità.
Almeno tu, apostolo Pietro, apri
il tuo cancello ghiacciato.
Dove son finiti i campanari?
Chi tira invano il cielo per un filo?
|
Aleksej Paršikov (1954 – 2009)