|
*
Это не я сижу на балконе в осенний зной.
Это ты здесь сидишь, один в колченогом кресле.
Потому что, войдя в меня, ты обернулся мной.
Вот разгадка: движенья умерли – slash – воскресли!
И как сам себя человек не помнит, так изнутри
Я тебя не помню. Но тот, кто глядит снаружи
На меня, тот видит мыльные пузыри
Твоих крупных черт, парящие в адской стуже
Невниманья к нашим призракам, снам, теням,
Ко всему, чем мир наполнен, как маслом банка,
Так что рыбий жир сочится по простыням
И стекает пóтом по лбу удалого панка
В Сан-Францискский полдень, когда, притворившись мной,
Ты бредёшь по улице с детским названьем «Рынок»
И вдыхаешь мир, недоступный тебе – блажной –
Даже порами рыжих, дешёвых моих ботинок.
*
Non sono io quella seduta sul balcone nella calura autunnale.
Sei tu quello seduto da solo sulla poltrona zoppa.
Perché, entrando in me, ti sei tramutato in me.
Ecco svelato l’arcano: i movimenti erano morti /slash/ sono risorti!
E l’uomo è dimentico di sé, così come da dentro
io sono dimentica di te. Ma chi mi guardasse
dall’esterno, vedrebbe le bolle di sapone
dei tuoi lineamenti marcati librarsi nel gelo infernale
dell’indifferenza verso i nostri fantasmi, ombre, sogni,
verso tutto ciò di cui il mondo è pieno, come una confezione del burro,
tanto che il grasso di pesce cola giù lungo le lenzuola
per poi sgocciolare sulla fronte dell’audace pan
nel mezzogiorno di San Francisco quando, fingendoti me,
tu vaghi per una via dal nome infantile – Mercato –
e inali il mondo strambo che non puoi raggiungere
e perfino le mie scarpe rosse alla buona.
ОНТОЛОГИЧЕСКИЙ СОНЕТ
Я не знаю, откуда начать мне этот рассказ.
Я не знаю, как вообще можно начать рассказ.
Всем известно, что остаётся в руке
И что думает ящерица, остановившаяся отдышаться
В тени камня в доброй миле от смущённого обладателя
Тёпло-прохладного хвостика, чешуйчатого ничего.
Потрясая этим ничем в полуденном тягучем растворе
Желания знать, ужаса знать, я начинаю рассказ
И тут же скатываюсь в кучку эпитетов,
Обманывая себя надеждой жемчужна зерна.
Если по когтю судить обо льве,
Лев получается жёлтой, громадной, грубой пластиной
С обломанным краем. По когтю – не угадать
Коротеньких волосков в звериных ушах,
Гулкого глаза, отразившего озеро,
Отразившее плеск пеликаньих крыльев.
Если судить о тебе по тому, что осталось в руках,
Получается отраженье в глазу
Отраженья летящих над озером.
Если ж судить по тебе о том, что осталось в руках, –
На берегу пересохшего озера стервятник,
Как устрицу бездельник в приморском кафе,
Всасывает трепещущий глаз околевшего льва.
SONETTO ONTOLOGICO
Non so da dove iniziare il racconto.
Non so come si inizia in genere un racconto.
Tutti sanno cosa ti resta in mano
e cosa pensa la lucertola che si ferma a riprendere fiato
all’ombra di un sasso a un buon miglio dall’indignato possessore
di una coda tiepida, di uno squamoso nulla.
Brandendo questo nulla nella viscosa soluzione meridiana
del desiderio di sapere, della paura di sapere, io inizio il mio racconto
e scivolo subito su un mucchio di epiteti,
ingannandomi con l’aspettativa di una perlina.
Se il leone si riconosce dalle unghie,
risulterà giallo, enorme – una placca grezza
dall’estremità spuntata. Le unghie non lasciano indovinare
i peli corti nelle sue orecchie ferine,
l’occhio risonante che riflette il lago,
il quale a sua volta riflette il frullo d’ali del pellicano.
Se ti riconosco in base a ciò che mi è rimasto in mano,
ne risulta un riflesso nell’occhio
di un riflesso di cose volanti sul lago.
Se riconosco in base a te ciò che mi è rimasto in mano,
sulla riva del lago essiccato un avvoltoio
succhia l’occhio fremente del leone crepato
come un fannullone l’ostrica in un ristorante sul mare.
*
Люби меня нежно. Люби меня часто.
Заполни собою безмерное счастье
Холодного дикого дня.
Гуляй по брюзгливо рокочущей крыше,
А Тот, Кто Возможно Находится Выше,
Отныне прощает меня.
За каждое странное, скрытное слово
Собой я всегда расплатиться готова,
Но больше мне нечем пока.
За долю секунды, за полуобъятье
Любые обеты готова принять я.
А ветер грызет деревянное платье,
А ветер по небу катает и катит
Взъерошенные облака.
Итак, от души отделяется тело
И ищет повсюду тебя оголтело
И, слезы размазав, бежит
К невинным и грязным
литейным просторам,
Которые ты исходил, по которым
Брела моя жизнь синтетическим вором,
Где персик растет и самшит.
*
Amami dolcemente. Amami spesso.
Colmati della gioia infinita
di un giorno freddo e selvaggio.
Cammina sul tetto roboante,
e Colui che forse è più in alto
d’ora innanzi mi perdoni!
Per ogni parola strana, furtiva
son sempre pronta a regolare i conti con me stessa,
ma adesso non ho conti da regolare.
Per una frazione di secondi, per un mezzo abbraccio
son pronta a prendere qualsiasi voto.
E il vento rosicchia l’abito di legno,
e il vento scorrazza per il cielo e spinge
le nuvole arruffate.
E così il corpo si stacca dall’anima
e ti cerca ovunque senza freno
e, cospargendosi di lacrime, corre
verso gli spazi lerci e innocenti del Litejnyj
che tu frequentasti, su cui
vagò la mia vita come un ladro sintetico,
dove il pesco cresce assieme al bosso.
*
Что-то распалось, исчезло, ушло, изменилось
Между тобою и мною, моя дорогая.
Детской игры легкомыслия мелкая милость
Нас предала и теперь, удивленно моргая,
Смотрит на нас, вспоминает – а были ль мы близки,
Были ль единою плотью, корою, листвою?
Вот, занесла нас Судьба в непохожие списки –
Значит, ее унижений я больше не стою;
Значит, ночами не ждет нас Михайловский замок;
Значит, собака твоя не ликует при встрече;
Значит, своими огромными псевдослезами
Я не хочу холодить твои быстрые плечи.
Я не хочу твоих губ в деловитой усмешке –
Или хочу, но они ускользают в забвенье.
Ты же, по-прежнему, как золотые орешки,
Щелкаешь наши слова и смакуешь мгновенья.
Ты же, по-прежнему, та же, и всё в тебе то же –
Всё, что бесценно, опять продаешь за бесценок.
Так же пускаешь прохожих на шаткое ложе
Ради придирчивых и равнодушных оценок.
Да и во мне, милый друг, изменилось немного.
Рыхлое, слабое сердце, смешная походка,
Так же меня монотонно изводит тревога,
А утешает по праздникам теплая водка.
Дело не в нас, но во времени, жаждущем жертвы.
Как престарелый любовник, оно суетливо
Нами владеет – поэтому мы не бессмертны,
Тусклые ракушки в тусклой полоске прилива.
*
Qualcosa s’è scisso, è scomparso, è passato, è cambiato
fra me e te, mia cara.
La vile clemenza della spensieratezza dei giochi infantili
ci ha tradito e ora, ammiccando con stupore,
ci guarda, rammenta… ma siamo davvero state unite,
un’unica carne, scorza, fronda?
Ecco, il destino ci ha messo in liste diverse:
vuol dire che non merito più le sue offese;
vuol dire che di notte non ci attende il Castello Michajlovskij;
vuol dire che il tuo cane non gongola vedendomi;
vuol dire che con le mie enormi pseudolacrime
non voglio raffreddare le tue agili spalle.
Non voglio le tue labbra atteggiate a un sorriso indaffarato,
o le voglio – ma scivolano nell’oblio.
Invece tu, come prima, sgranocchi le nostre parole
quasi fossero noci d’oro e assapori gli attimi.
Invece tu, come prima, sei la stessa, e tutto in te è lo stesso:
l’inestimabile lo vendi ancora per quattro soldi.
Allo stesso modo ammetti i passanti al talamo malfermo
per giudizi cavillosi e indifferenti.
Ma anche in me, cara amica, non è cambiato molto.
Il cuore debole e fiacco, l’andatura goffa,
con la stessa monotonia mi tormenta l’ansia,
ma mi consola durante le feste la vodka tiepida.
Il problema non siamo noi: è il tempo che brama vittime.
Come un amante in là con gli anni, affannosamente
ci possiede – per questo non siamo immortali,
ma solo conchiglie opache nell’opaca striscia della marea.
*
Ты черная дыра на панцире моем,
Ты ахиллесова, фантомная пята калеки,
Который жирными толчками рук
Вершит свой путь к ларьку пивному.
Излётно-летним днем по Каменноостровскому бредем
И, как жених к шатру, к странноприимному подходим гастроному.
Тебе? Ну как же, сыра и вина.
А мне немного слив и много мяса.
И будем у звучащего окна
Сидеть до псевдоутреннего часа.
И буду я смотреть, как будешь ты пьянеть,
И в голос свой вкраплять заезженные ноты,
Из пряди в прядь переливать не медь
Уже, еще не серебро. Так отчего ты
Так грубо дорога устройству моему,
Куда тебя одну из всех живых впускаю
И тем приравниваю к тем, кто там, в дыму
Слезоточивом сна, уже собрался в стаю?
*
Tu sei un buco nero sulla mia corazza,
sei il fantomatico tallone d’Achille dello storpio
che con grassi spintoni
compie il suo cammino verso il chiosco delle birre.
In un giorno d’estate vaghiamo sul Kamennoostrovskij
e, come lo sposo alla tenda, ci avviciniamo a un alimentari che accoglie i pellegrini.
Cosa prendi? Be’, che domande: formaggio e vino!
E per me qualche susina e tanta carne.
Ce ne staremo seduti alla finestra echeggiante
fino all’ora pseudomattutina.
E ti starò a guardare mentre ti ubriachi
e inframmezzi nella voce delle note strapazzate,
di ciocca in ciocca versi non più
bronzo, ma non ancora argento. Ma perché
sei così grossolanamente cara a questo mio meccanismo,
dove te sola fra i vivi ammetto
e con ciò stesso ti equiparo a quelli che lì, nel fumo
lacrimogeno del sonno, si sono già radunati in branco?
*
Объем превращается в плоскость. Это и есть смерть:
Фотография, или плита, или, допустим, книга.
То, обо что можно биться, как бабочка,
на что дозволяют смотреть,
Но не слишком пристрастно; с чем говорить, но тихо,
Ибо речь, обращенная к тем, кто не отражает свет,
Заплывает риторикой, сразу омертвевает.
Вопрос, как забытая женщина, ждет ответа. Ответ
Никогда не является. Женщина забывает.
Что теперь, через месяц, мне делать с его лицом,
Глянцевитым и ярким, нарушенным фотопленкой,
Ничего не имеющим общего с тем франтом и гордецом,
Но зато имеющим немало общего с похоронкой?
Что? Хранить, как улику: ОН БЫЛ, ПОСМОТРИТЕ – БЫЛ!
Ну конечно был, говорят, ВОТ ПОБЫЛ И ВЫБЫЛ.
Он был враль, истец, безбожник, мудрец, дебил.
Он был – соль солей, а стал – пучеглазый идол
С выраженьем отсутствия выражения на лице
(Выраженье должно меняться). А фото-льдины –
Лишь упрек в даре зренья, сосредоточенном на мертвеце,
Вероятно, уже безглазом под слоем глины.
*
Il volume diventa una superficie piana. Ecco cos’è la morte:
una foto, un fornello, o forse un libro.
Una cosa contro cui si può sbattere come farfalle,
che è permesso guardare
ma con imparzialità; con cui si può parlare ma piano,
giacché le parole rivolte a chi non riflette la luce,
pregne di retorica, si necrotizzano subito.
La domanda attende risposta, come una donna dimenticata. La risposta
non arriva mai. La donna dimentica.
Cosa devo fare ora, a distanza di un mese, con il suo viso
lustro violato dalla pellicola,
che non ha niente in comune con quel modaiolo arrogante,
ma che ha molto in comune con l’annuncio del decesso?
Cosa? Conservarlo come una prova: LUI È ESISTITO, GUARDATE! È ESISTITO!
Be’, certo che è esistito – dicono – È VISSUTO ED È MANCATO.
Era contaballe, attore, senzadio, saggio, handicappato.
Era sale dei sali, ed è divenuto l’idolo dagli occhi sporgenti
con un’espressione priva d’espressione sul viso
(l’espressione deve mutare). E le foto-blocchi di ghiaccio
sono solo un insulto alla vista concentrata sul morto,
probabilmente già privo di occhi sotto lo strato d’argilla.
ОТРАЖЕНИЕ
Мы отражались в пианино, в чужой квартире,
И ты сказал мне, засмеявшись: – Смотри, смотри,
Как удивленно и смиренно лежат четыре
Неярких тела: два снаружи, а два внутри.
Я повернулась к отраженью, привстав на локте,
Свое неловкое движенье на два деля,
А в пианино... Обгорелый античный портик
Окрасил памятью пожара двоих дела.
Откинув голову, смеялся, забыв причину.
Твой смех подпрыгивал, как мячик, среди теней.
И я, обняв тебя, смотрела, как мы в пучину
Уходим. И чем дальше, глубже, тем лак темней.
RIFLESSO
Ci specchiavamo sulla superficie di un pianoforte non nostro,
e tu mi dicesti ridendo: – Guarda un po’,
si distinguono vagamente quattro corpi dalla strana docilità:
due fuori, e due dentro.
Mi voltai verso il riflesso puntellandomi sul gomito
e spezzando quel mio movimento goffo,
quando sul pianoforte… l’antico porticato riarso dal sole
abbellì il ricordo dell’incendio di noi due.
Con la testa rovesciata all’indietro tu ridevi senza ricordare il motivo.
Il tuo riso rimbalzava come una pallina fra le ombre.
E io abbracciandoti guardavo come ci sprofondavamo
nell’abisso. E quanto più ci allontanavamo, tanto più si anneriva la vernice.
|
Polina Barskova (1976)